Becoming. Моя история  - Мишель Обама

По этому телефону я организовала свой первый настоящий поцелуй. Мальчика звали Роннелл. Он не был моим одноклассником или соседом, но зато пел в Чикагском детском хоре вместе с моей подругой Киакой, и мы с ней решили, что я нравлюсь Роннеллу – и это взаимно. Телефонные разговоры с ним выходили довольно неловкими, но это не важно. Мне нравилось нравиться кому-то. Каждый раз, когда звонил телефон, внутри все сжималось: а вдруг это Роннелл? Не помню, кто из нас предложил встретиться около моего дома и попробовать поцеловаться, но в этом предложении точно не было двояких трактовок и скромных эвфемизмов. Мы не собирались «позависать вместе» или «пойти погулять». Мы собирались поцеловаться, и оба были к этому готовы.

Так я и оказалась на каменной скамейке напротив черного хода, куда выходили южные окна. Я сидела, окруженная тетушкиными простынями в цветочек на сушильных веревках, и целовалась с Роннеллом. Ничего сногсшибательного или особенно воодушевляющего не произошло, но получилось здорово – теплый маленький поцелуй. Вообще быть в окружении мальчиков здорово. Часы, проведенные на трибунах спортзала во время игр Крейга, теперь перестали казаться мне сестринской повинностью. Ведь что такое баскетбол, как не выставка мальчиков? Я надевала самые соблазнительные джинсы, несколько дополнительных браслетов и иногда приводила одну из сестер Гор, чтобы обратить на себя внимание. А потом наслаждалась каждой минутой этого потного спектакля, разворачивающегося на моих глазах: прыжки и атаки, волны и рев, пульсация мужественности и всех ее тайн на большом экране. Когда какой-нибудь парень из команды улыбался мне, уходя вечером с корта, я улыбалась в ответ. Мне казалось, мое будущее уже совсем близко.

Я плавно сепарировалась от родителей, постепенно прекратила выбалтывать им все свои мысли. После баскетбола я ехала на заднем сиденье «Бьюика» в молчании, в слишком глубоких и запутанных чувствах, чтобы ими делиться. Я была захвачена одиноким трепетом подростковой жизни и уверена, что окружающие взрослые никогда ничего подобного не испытывали.

Иногда по вечерам я выходила, почистив зубы, из ванной и обнаруживала дом в полной темноте. Свет в гостиной и кухне погашен, все разошлись по своим углам. Я смотрела на полоску света под дверью Крейга и знала, что он делает домашнее задание. Я замечала вспышки света от телевизора в комнате родителей и слышала, как они тихонько переговариваются и смеются. Так же как я никогда не интересовалась, каково моей маме было чувствовать себя домохозяйкой, я не спрашивала у нее, нравилось ли ей замужем. Я воспринимала союз родителей как должное. Это простой и неизменный факт, вокруг которого строились наши четыре жизни.

Много лет спустя мама расскажет, как каждую весну, стоило воздуху в Чикаго чуть прогреться, она развлекала себя мыслями о расставании с отцом. Я не знаю, всерьез ли она об этом думала. И не знаю, как долго: час, день или весь сезон. Но тем не менее это была ее фантазия, она казалась правильным и, возможно, даже придающим сил почти ритуалом.

Сейчас я понимаю, что даже счастливый брак может обернуться испытанием. Это всегда контракт, он требует продлевания снова и снова, даже в молчании, приватно, в одиночку. Вряд ли мама когда-нибудь озвучивала свои сомнения и недовольства отцу или впускала его в ту альтернативную жизнь, о которой мечтала. Представляла ли она себя на тропическом острове? С другим мужчиной, в другом доме? С угловым офисом вместо двоих детей? Я не знаю и, хотя могла бы спросить об этом у мамы, которой сейчас за восемьдесят, не думаю, что это важно.

Если вы никогда не проводили зиму в Чикаго, позвольте мне ее описать. Сто дней ты живешь под серо-стальным небом, которое захлопывается над городом, словно крышка. С озера дует холодный, колючий ветер. Снег падает десятками разных способов: тяжелыми комьями ночью и боковыми шквалами днем, деморализующим ледяным дождем и сказочной лавиной пуха. Лед, уйма льда покрывает коркой улицы и стекла так, что их приходится скоблить. Скоблят со звуком шик-шик-шик – шарканье наполняет город каждое утро, когда люди пытаются очистить свои машины, чтобы поехать на работу. Ваших соседей совершенно не узнать под слоями одежды, все ходят, не поднимая лиц, пытаясь избежать ветра. Снегоуборочные машины грохочут по улицам, собирая белый снег в грязные кучи, пока не оставят вокруг себя ни единого девственно-чистого квадратика.

И вдруг что-то происходит. Медленное возвращение на круги своя. Оно может начаться как слабое, едва уловимое появление влаги в воздухе или почти незаметное поднятие крышки неба. Ты чувствуешь, сперва только в сердце, что зима подходит к концу. Сначала не веришь этому, но потом понимаешь, что была права. Ведь выходит солнце, на деревьях набухают маленькие почки, а соседи наконец снимают тяжелые пальто. И, может быть, с этим свежим воздухом в мыслях утром ты решаешь открыть все окна в доме, чтобы вымыть стекла и протереть подоконники. Уборка дает тебе возможность подумать, спросить себя: не упустила ли ты возможности стать другой, выбрав этого мужчину, этот дом и этих детей.

Может быть, ты даже проводишь весь день, выдумывая все новые и новые способы жить, прежде чем наконец вернуть окна на место и вылить остатки Pine-Sol в раковину. Может быть, после этого к тебе возвращается уверенность: да, это все-таки весна. И тогда ты в очередной раз решаешь остаться.

5

Мама в конце концов вернулась на работу, когда я пошла в старшую школу. Она катапультировалась из дома прямиком в густонаселенное, небоскребное сердце Чикаго, устроившись ассистенткой в банк. Специально для работы мама обновила гардероб и теперь каждое утро уезжала в офис то на автобусе с остановки на бульваре Джеффри, то вместе с отцом на «Бьюике», если у них совпадало начало рабочего дня. Для нее работа была долгожданной переменой, а для нашей семьи – более или менее необходимостью. Родители оплачивали обучение Крейга в католической школе, и он уже начинал подумывать о колледже. А я шла следом.

Брат к тому времени стал взрослым, грациозным великаном со сверхъестественно пружинистыми ногами и одним из лучших баскетболистов города. Дома он много ел: пил молоко галлонами, целиком поглощал огромные пиццы в один присест и часто перекусывал после ужина. Как и всегда, ему удавалось оставаться одновременно легким на подъем и целеустремленным, душой компании и отличником и при этом замечательным спортсменом. Он путешествовал по Среднему Западу в составе команды летней баскетбольной лиги, в которой некогда рос и воспитывался, как в инкубаторе, суперзвезда по имени Исайя Томас, прежде чем появиться в Зале славы НБА.

В старших классах за Крейгом охотились баскетбольные тренеры лучших школ Чикаго в надежде закрыть лакуны в собственных списках игроков. Их команды привлекали большие шумные толпы болельщиков и агентов колледжей. Но мои родители не позволили Крейгу пожертвовать своим интеллектуальным потенциалом ради недолговечной славы баскетбольного гения старшей школы.

Лучшим выбором, стоившим своих нескольких тысяч долларов, им показалась школа Маунт-Кармель с сильной баскетбольной командой из католической лиги и строгой учебной программой. Крейг стал учиться у священников в коричневых одеяниях, которых нужно было называть «отцами». Около 80 % его одноклассников были белыми, большинство из них – ирландскими католиками из отдаленных белых рабочих районов. К концу первого года обучения его уже вовсю обхаживали команды колледжей первого дивизиона, парочка из которых, возможно, даже готова была предложить полное обеспечение. Но мои родители настаивали, что брат должен выбрать из лучших колледжей, не ограничивая себя этими предложениями. А они уж позаботятся о цене.